Думаю, это будет интересно не только Игорю.
Милоданович В.
// Сержант. 2002. №1. С.13-16.
OCR: Rector, e-mail: [email protected], корректура: Бахурин Юрий (a.k.a. Sonnenmensch), e-mail: [email protected]
В марте 1952 г. в Париже вышел 1-й номер русскоязычного журнала «Военная Быль», посвященный воспоминаниям офицеров русских императорских армии и флота об участии в Первой Мировой и Гражданской войнах, о службе мирного времени и о «русской военной старине». Долгое время материалы журнала были недоступны отечественному читателю и, предлагая вашему вниманию один из рассказов, опубликованный в №93 от сентября 1968 г., редакция выражает уверенность, что все любители военной истории найдут в нем много интересного.
В дальнейшем публикация материалов «Военной Были» будет продолжена.
Для евреев в российской артиллерии было резервировано место телефонистов, считавшееся для них наиболее подходящим. Они, правда, не очень хорошо говорили по-русски, и часто вместо «угломер 1-25» произносили «угломер – рубль 25 копеек», но в общем даже это было достаточно понятным.
Они также иногда путали телефонограммы. В моей памяти осталась, например, такая: «Из Яндвича прошу выслать эптетата условные пластини». Никакого «Яндвича» ни на карте, ни среди персонала мы не нашли: «эптетата» можно было перевести как чей-то «аттестат»; но чем должны были быть «условные пластини», догадаться мы не могли, хотя, в надежде решить такую головоломку, потревожили и дивизион и бригаду. В конце концов мы решили просто игнорировать эту телефонограмму и, наверное, это и было тем, что хотела от нас высшая инстанция.
«Дать жиду лошадь, значит испортить обоих: и жида и лошадь!» – говорилось в австро-венгерской армии. В русской были того же мнения. Как выглядят лошади в еврейских руках, наглядно показывали все «штатские» лошади в наших гарнизонах мирного времени. Но, кроме того, попробуйте-ка научить еврея верховой езде! Итак, в ездовые, а в разведчики-ординарцы тем более, как и вообще на все места, имевшие отношение к верховой езде и чистке лошади, евреи не годились и их туда никогда не назначали.
Для орудийной прислуги они были тоже мало подходящими: как торговцы и «гешефтсмахеры» всякого рода они не практиковались в физическом труде, его не любили и, по сравнению с представителями прочих народностей, были вообще слабосильными. Здесь, однако были и исключения: Мендель Нафтулович Лапшун, бессарабский еврей, бомбардир-наводчик 8-го, потом 6-го орудия, приятной наружности и мощного телосложения, был лучшим наводчиком 5-й батареи 32-й артиллерийской бригады и после первого же боя стал Георгиевским кавалером. Остановлюсь подробнее на эпизоде из этого первого боя 13 августа 1914 года.
5-я батарея 32-й артиллерийской бригады, стоявшая на позиции в поле восточнее села Скваржава, открыла было огонь, но через пол-часа была подавлена огнем австрийской артиллерии. Позиция была открытая, окопов выкопать не успели, появились первые потери. Командир батареи приказал отвести прислугу назад, за большой стог соломы, стоявший очень кстати шагах в 50-100 за серединой батареи.
Прошло около часа, неприятельский огонь прекратился, и командир батареи подал команду: «К орудиям!» Прислуга на момент замялась, но бомбардир Лапшун не колебался ни секунды и спокойным шагом, покручивая ус, направился к своему 8-му, в данном случае – правому орудию. Его пример увлек и остальных. В поступке этом было выполнена некоторая доля условия Георгиевского статута: «...когда никто другой на это не решился», и Лапшун получил свой первый Георгиевский крест. Замечу еще, что Лапшун был единственным евреем среди орудийной прислуги.
Если в своей гражданской жизни еврей был каким-нибудь ремесленником, подходящим для батареи, то он, конечно, получал назначение по своей профессии. Так, например, Шлема Розентог был у нас батарейным портным и, – это всех удивило, – при отступлении от Кракова перебежал к противнику, оказавшись таким образом единственным представителем нашей батареи среди военнопленных, взятых австрийцами.
В австро-венгерской армии евреям позволяли «ловчиться» на «хлебные места» писарей, каптенармусов и т.п., но в российской армии такое «ловчение» было пресечено в корне: на эти места их не назначали.
Возвращаясь к русской армии, подчеркиваю еще раз, что должность телефониста была для евреев наиболее подходящей. Их туда и назначали и в таком количестве, что телефонисты вообще стали называться «телефонными жидами».
После этого предисловия общего характера, перейду подробнее к предмету моего рассказа.
Когда Лейзер Борухович Пухович, бессарабский еврей (профессии его я не помню), появился в 5-й батарее в качестве новобранца, командир был поставлен в тупик: что с ним делать? Пухович был маленький, сгорбленный, тщедушный человечек и, как казалось, ни к чему не пригодный. К счастью, в мирное время, в казармах существовала должность «истопник, он же ламповщик», и Пухович получил ее.
Но вот наступил 1914 год, началась война, и должность «истопника, он же ламповщик» оказалась упраздненной. Перед командиром батареи вновь встал вопрос, что же делать с Пуховичем?
Естественно, что он присоединил его к прочей еврейской компании, то есть к телефонистам. Начальник этой команды, младший фейерверкер Ананьев (конечно же православный, евреи в мирное время могли быть максимально бомбардирами), назначил Пуховича на командирский наблюдательный пункт, как оказалось впоследствии – на свою погибель.
Это назначение дало офицерам возможность познакомиться с Пуховичем ближе, и оказалось, что этот невзрачный еврей гораздо более смышленый и интеллигентный, чем это можно было предположить по его внешнему виду, а главное – чрезвычайно добросовестный и храбрый! Телефоны стали его любовью так, что даже прошедшие бои он всегда вспоминал по телефонной части: «Ваше благородие, помните тот бой, когда у нас три раза была «порвата» линия?» Офицеры, конечно, подсмеивались над такой «специализацией».
Спал Пухович всегда с телефонной трубкой у уха, и снились ему, вероятно, тоже телефоны, потому что он вдруг вскакивал и начинал проверять линию. Иногда ему только снилось, что линия «порвата», но он моментально выбегал из хаты или окопа и начинал ее проверять, не обращая внимания на свист пуль, дождь, ветер, грязь или метель. А если линия действительно бывала перебита в бою неприятельской артиллерией, он также моментально выскакивал из окопа и бежал по линии, чтобы поскорее ее восстановить, хотя в такой спешности и не было немедленной надобности. Мне случалось несколько раз ловить его прямо за ногу и стаскивать обратно в окоп: «Погоди пока огонь хоть немного утихнет! Мы ведь можем сейчас подождать!». За такую свою деятельность он и получил от солдат батареи кличку «полевой жид».
Отклонюсь несколько в сторону. Георгиевский статут, по общему мнению офицеров, был составлен не очень удачно. Например, орудийная прислуга почти не имела возможности получить Георгиевский крест, так как «пески», как мы называли членов Военного Совета, находились под обаянием военных действий прошлого столетия. Наводчику, например, полагался крест «за подбитие неприятельского орудия». В боях на коротких дистанциях и при открытых позициях такое деяние могло быть зарегистрировано, но не в современном бою, кроме разве самых исключительных случаев, которых в течение войны у 32-й артиллерийской бригады не случалось. В другом случае, – любой чин прислуги должен был ждать, пока все офицеры и старшие его нижние чины не будут перебиты, чтобы «вступить в командование и победоносно закончить бой» или же во время боя поднести снаряды, «когда никто другой на это не решился». В последнем случае у нас «решались» все, и это, теоретически, уничтожало возможность представления отдельных лиц.
С ездовыми дело было еще хуже. Мне вспоминается такой случай: 30 сентября и 1 октября 1914 г. на реке Сан, у Сенявского форта, 4-я и 5-я батареи 32-й артиллерийской бригады в течение двух суток были в огне пяти неприятельских батарей. Позиция наша была открытая, но неприятельские батареи стояли на закрытых позициях, так что мы их, конечно, не видели. В то время, однако, противник, так же как и мы, не умел стрелять «на уничтожение» и стрелял как не надо стрелять: от 8 до 12 дня и от 2 до 6 часов вечера (восьмичасовый рабочий день!) каждого дня, залпами всех батарей, с паузами в 3-5 минут. Пристрелялся он, конечно, совершенно точно, и положение на батареях, стоявших почти рядом, было «адским» в полном смысле этого слова. Система его огня позволяла, однако, нам:
– стрелять в промежутках по пехоте противника и по району одной из батарей, установленному по борозде снаряда и прочтенной трубке;
– подъезжать кухне с обедом примерно в 12 часов 30 минут;
– подвозить снаряды не только в обеденный перерыв. В этом случае все восемь зарядных ящиков батарейного резерва сперва выжидали на окраине леса в полуверсте за левым флангом 5-й батареи, пока снаряды неприятельского залпа не взорвутся, а затем подъезжали галопом к батарее, стояли, пока прислуга не вынет лотки со снарядами и не вложит на их место пустые, и тогда, галопом же, уходили обратно.
К сожалению (с точки зрения статута), решались на это все 28 человек: 4 вожатых и 24 ездовых! И было бы странно, если бы командир батареи сделал 28 представлений, в каждом из которых написал бы: «когда никто другой на это не решился».
Милоданович В.
«Полевой жид» и его коллеги
// Сержант. 2002. №1. С.13-16.
OCR: Rector, e-mail: [email protected], корректура: Бахурин Юрий (a.k.a. Sonnenmensch), e-mail: [email protected]
В марте 1952 г. в Париже вышел 1-й номер русскоязычного журнала «Военная Быль», посвященный воспоминаниям офицеров русских императорских армии и флота об участии в Первой Мировой и Гражданской войнах, о службе мирного времени и о «русской военной старине». Долгое время материалы журнала были недоступны отечественному читателю и, предлагая вашему вниманию один из рассказов, опубликованный в №93 от сентября 1968 г., редакция выражает уверенность, что все любители военной истории найдут в нем много интересного.
В дальнейшем публикация материалов «Военной Были» будет продолжена.
Для евреев в российской артиллерии было резервировано место телефонистов, считавшееся для них наиболее подходящим. Они, правда, не очень хорошо говорили по-русски, и часто вместо «угломер 1-25» произносили «угломер – рубль 25 копеек», но в общем даже это было достаточно понятным.
Они также иногда путали телефонограммы. В моей памяти осталась, например, такая: «Из Яндвича прошу выслать эптетата условные пластини». Никакого «Яндвича» ни на карте, ни среди персонала мы не нашли: «эптетата» можно было перевести как чей-то «аттестат»; но чем должны были быть «условные пластини», догадаться мы не могли, хотя, в надежде решить такую головоломку, потревожили и дивизион и бригаду. В конце концов мы решили просто игнорировать эту телефонограмму и, наверное, это и было тем, что хотела от нас высшая инстанция.
«Дать жиду лошадь, значит испортить обоих: и жида и лошадь!» – говорилось в австро-венгерской армии. В русской были того же мнения. Как выглядят лошади в еврейских руках, наглядно показывали все «штатские» лошади в наших гарнизонах мирного времени. Но, кроме того, попробуйте-ка научить еврея верховой езде! Итак, в ездовые, а в разведчики-ординарцы тем более, как и вообще на все места, имевшие отношение к верховой езде и чистке лошади, евреи не годились и их туда никогда не назначали.
Для орудийной прислуги они были тоже мало подходящими: как торговцы и «гешефтсмахеры» всякого рода они не практиковались в физическом труде, его не любили и, по сравнению с представителями прочих народностей, были вообще слабосильными. Здесь, однако были и исключения: Мендель Нафтулович Лапшун, бессарабский еврей, бомбардир-наводчик 8-го, потом 6-го орудия, приятной наружности и мощного телосложения, был лучшим наводчиком 5-й батареи 32-й артиллерийской бригады и после первого же боя стал Георгиевским кавалером. Остановлюсь подробнее на эпизоде из этого первого боя 13 августа 1914 года.
5-я батарея 32-й артиллерийской бригады, стоявшая на позиции в поле восточнее села Скваржава, открыла было огонь, но через пол-часа была подавлена огнем австрийской артиллерии. Позиция была открытая, окопов выкопать не успели, появились первые потери. Командир батареи приказал отвести прислугу назад, за большой стог соломы, стоявший очень кстати шагах в 50-100 за серединой батареи.
Прошло около часа, неприятельский огонь прекратился, и командир батареи подал команду: «К орудиям!» Прислуга на момент замялась, но бомбардир Лапшун не колебался ни секунды и спокойным шагом, покручивая ус, направился к своему 8-му, в данном случае – правому орудию. Его пример увлек и остальных. В поступке этом было выполнена некоторая доля условия Георгиевского статута: «...когда никто другой на это не решился», и Лапшун получил свой первый Георгиевский крест. Замечу еще, что Лапшун был единственным евреем среди орудийной прислуги.
Если в своей гражданской жизни еврей был каким-нибудь ремесленником, подходящим для батареи, то он, конечно, получал назначение по своей профессии. Так, например, Шлема Розентог был у нас батарейным портным и, – это всех удивило, – при отступлении от Кракова перебежал к противнику, оказавшись таким образом единственным представителем нашей батареи среди военнопленных, взятых австрийцами.
В австро-венгерской армии евреям позволяли «ловчиться» на «хлебные места» писарей, каптенармусов и т.п., но в российской армии такое «ловчение» было пресечено в корне: на эти места их не назначали.
Возвращаясь к русской армии, подчеркиваю еще раз, что должность телефониста была для евреев наиболее подходящей. Их туда и назначали и в таком количестве, что телефонисты вообще стали называться «телефонными жидами».
После этого предисловия общего характера, перейду подробнее к предмету моего рассказа.
Когда Лейзер Борухович Пухович, бессарабский еврей (профессии его я не помню), появился в 5-й батарее в качестве новобранца, командир был поставлен в тупик: что с ним делать? Пухович был маленький, сгорбленный, тщедушный человечек и, как казалось, ни к чему не пригодный. К счастью, в мирное время, в казармах существовала должность «истопник, он же ламповщик», и Пухович получил ее.
Но вот наступил 1914 год, началась война, и должность «истопника, он же ламповщик» оказалась упраздненной. Перед командиром батареи вновь встал вопрос, что же делать с Пуховичем?
Естественно, что он присоединил его к прочей еврейской компании, то есть к телефонистам. Начальник этой команды, младший фейерверкер Ананьев (конечно же православный, евреи в мирное время могли быть максимально бомбардирами), назначил Пуховича на командирский наблюдательный пункт, как оказалось впоследствии – на свою погибель.
Это назначение дало офицерам возможность познакомиться с Пуховичем ближе, и оказалось, что этот невзрачный еврей гораздо более смышленый и интеллигентный, чем это можно было предположить по его внешнему виду, а главное – чрезвычайно добросовестный и храбрый! Телефоны стали его любовью так, что даже прошедшие бои он всегда вспоминал по телефонной части: «Ваше благородие, помните тот бой, когда у нас три раза была «порвата» линия?» Офицеры, конечно, подсмеивались над такой «специализацией».
Спал Пухович всегда с телефонной трубкой у уха, и снились ему, вероятно, тоже телефоны, потому что он вдруг вскакивал и начинал проверять линию. Иногда ему только снилось, что линия «порвата», но он моментально выбегал из хаты или окопа и начинал ее проверять, не обращая внимания на свист пуль, дождь, ветер, грязь или метель. А если линия действительно бывала перебита в бою неприятельской артиллерией, он также моментально выскакивал из окопа и бежал по линии, чтобы поскорее ее восстановить, хотя в такой спешности и не было немедленной надобности. Мне случалось несколько раз ловить его прямо за ногу и стаскивать обратно в окоп: «Погоди пока огонь хоть немного утихнет! Мы ведь можем сейчас подождать!». За такую свою деятельность он и получил от солдат батареи кличку «полевой жид».
Отклонюсь несколько в сторону. Георгиевский статут, по общему мнению офицеров, был составлен не очень удачно. Например, орудийная прислуга почти не имела возможности получить Георгиевский крест, так как «пески», как мы называли членов Военного Совета, находились под обаянием военных действий прошлого столетия. Наводчику, например, полагался крест «за подбитие неприятельского орудия». В боях на коротких дистанциях и при открытых позициях такое деяние могло быть зарегистрировано, но не в современном бою, кроме разве самых исключительных случаев, которых в течение войны у 32-й артиллерийской бригады не случалось. В другом случае, – любой чин прислуги должен был ждать, пока все офицеры и старшие его нижние чины не будут перебиты, чтобы «вступить в командование и победоносно закончить бой» или же во время боя поднести снаряды, «когда никто другой на это не решился». В последнем случае у нас «решались» все, и это, теоретически, уничтожало возможность представления отдельных лиц.
С ездовыми дело было еще хуже. Мне вспоминается такой случай: 30 сентября и 1 октября 1914 г. на реке Сан, у Сенявского форта, 4-я и 5-я батареи 32-й артиллерийской бригады в течение двух суток были в огне пяти неприятельских батарей. Позиция наша была открытая, но неприятельские батареи стояли на закрытых позициях, так что мы их, конечно, не видели. В то время, однако, противник, так же как и мы, не умел стрелять «на уничтожение» и стрелял как не надо стрелять: от 8 до 12 дня и от 2 до 6 часов вечера (восьмичасовый рабочий день!) каждого дня, залпами всех батарей, с паузами в 3-5 минут. Пристрелялся он, конечно, совершенно точно, и положение на батареях, стоявших почти рядом, было «адским» в полном смысле этого слова. Система его огня позволяла, однако, нам:
– стрелять в промежутках по пехоте противника и по району одной из батарей, установленному по борозде снаряда и прочтенной трубке;
– подъезжать кухне с обедом примерно в 12 часов 30 минут;
– подвозить снаряды не только в обеденный перерыв. В этом случае все восемь зарядных ящиков батарейного резерва сперва выжидали на окраине леса в полуверсте за левым флангом 5-й батареи, пока снаряды неприятельского залпа не взорвутся, а затем подъезжали галопом к батарее, стояли, пока прислуга не вынет лотки со снарядами и не вложит на их место пустые, и тогда, галопом же, уходили обратно.
К сожалению (с точки зрения статута), решались на это все 28 человек: 4 вожатых и 24 ездовых! И было бы странно, если бы командир батареи сделал 28 представлений, в каждом из которых написал бы: «когда никто другой на это не решился».
